1. «…Призрачно всё в этом мире
бушующем…»
Беда моя в том, что всегда слишком остро чувствовал подмену
сути вопроса между всяким «почему?» и ответом «каким образом». Чувствуете разницу? А вот для
интроверта это не просто подмена качества вопроса – это, в какой-то момент
катастрофа мироощущения!
Существует много правильных вопросов по поводу образа
отношений: Что? Где? Когда? Сколько? Зачем? И есть только один-единственный
вопрос, нацеленный в самую сердцевину всякого явления. Вопрос «почему» подобен
пуле, проходящей сквозь внешность образа только для того, чтобы навечно
застрять в предметной сущности. Почему «застрять»? Хороший вопрос… Да потому,
что вопрос этот, как бы это сказать, направлен на причину всякого начала. Так, любому
из нас не составит труда на вопрос «почему» дать вразумительный ответ: «Я так
желал», или «Я забыл». Ибо, отвечая так, мы отвечаем о сущностной причине
поступка от лица «агента действия». Но ответить о «сущностной причине» внешнего
объекта – даже для нас – это как-то уже… увы…
Так что же печалит нашего интроверта? Да то и печалит, что
без ответа на главный для него вопрос этот мир никогда не станет ему домом.
Нет, конечно, обособленность этого вопроса чувствуют многие, но болеют этим
по-настоящему только интроверты. Оттого и не встроиться ему в общую систему
коллективного разума. Потому-то так и тянет его на самое маргинальное дно. Не
оттого, что ему не о чем спросить. А потому, что любые познания, основанные на
вопросах образа отношений – пустое это всё для него, внешнее, поверхностное…
Вот и меня всегда удивляли люди, готовые на основании
видимых отношений легко высказывать суждения, даже по поводу первопричины
мироздания или интимных фантазий кольчатых червей! И вся эта хрень – в качестве
научно обоснованных фактов! И главное, всё это на полном серьёзе! Старательно
не замечая пропасти между вопросами «почему» и «каким образом», они легко
отождествляют «описание» действительности с её «объяснением». Более того, уверовавшие в это тождество,
необычайно самонадеянны…
На все свои «почему», получая от них один и тот же ответ «каким
образом», я проникался смыслом слова «образование».J
Полученные от них знания распирали меня количеством значений
в описании бытия. А суть любой дисциплины, претендующей на какое-либо
«объяснение» чего бы то ни было, сводилась здесь именно к «описанию» внешних
отношений.
Таков, видимо, общий принцип познания, где мысль слепо следует
за руками. Где анализ разбивает предмет на отдельные значения. Где смысл
всякого значения выражается исключительно через отношения со множеством других
значений. Отсюда всякое значение здесь есть относительное имя той или иной вещи,
взятой к определению того или иного описания. Соответственно, изменяя заданность описания, мы изменяем этим и значение
одной и той же вещи. Мы меняем язык описания. Тем самым переносим её в другую
систему изменения, создавая этим новый относительный образ вещи.
Более того, описывая отношение, мы описываем форму действия,
то есть, определяем не саму вещь, но форму всевозможных взаимодействий с этой
вещью в качестве её свойств. Это не хорошо и не плохо – нормальное
механистическое постижение вещи. Но что же нам остаётся от разорванной на
множество значений единой сущности её?
Да и есть ли в этом хотя бы малейшая подвижка в сторону
сущности?
Отношения открывают нам сущность вещей? Да что вы говорите?
Что такое сила? F=ma?
А масса – это отношение силы и ускорения? А ускорение – отношение силы и массы?
Ни одно из этих значений не безусловно – каждое из них здесь заключает
отношение двух других. Друзья мои, так это же ловушка! Т.е. нет самой по себе
«силы» или самой по себе «массы». Однако никто не скажет, «почему» возможна самая
форма взаимоотношения силы, массы и ускорения. Всё выглядит так, как если бы
причина этой формы отстояла бы за пределами всякой вещи. Или наоборот – так, как
если бы в сущности вещей уже изначально заключался бы потенциал и необходимость
раскрытия всех возможных форм.
В первом случае –
сущность принципиально не познаваема!
Во втором – мы
приходим к опосредованному знанию по внешним признакам.
Но опять-таки никто не скажет, какой из двух принципов лежит
в основе вещей. Да и какая разница в нашем случае? Ибо это всё не о том: это не
те вопросы, не про то ответы и даже направление не «в ту степь»… По сути
вопроса, нам глубоко плевать, «как», т.е. «каким образом» устроен этот мир,
если мы не можем при этом знать «почему» он так устроен.
И знаете почему? Да потому, что под этой самой «сущностью» мы подсознательно подразумеваем «исполнительную
взаимосвязь» между формой и содержанием всякой вещи. Просто потому, что
само понятие о форме и содержании имеет смысл только в отношении к «агенту
действия». Вот и выходит, что за всякой сухой, математически выверенной моделью
мира нам всегда будет улыбаться архаичный образ некоего «деятеля – скрытого Автора».
Вы можете убеждать себя в чём угодно – я сделаю вид, что верю вам. Но всякий
поиск «финальной причины» в конечном итоге во всех случаях неизбежно упирается
в вопрос об «исполнителе» формы в содержании как о некоей организующей воле.
Перед этим устойчивым архетипом в равной степени беспомощны и богоискатель, и
научный атеист. Причём, если с первым всё более-менее понятно, то
наукообразным ответом на этот вызов является, к примеру, такое химерное
представление, как самоорганизующаяся «природа». Где эта самая «природа»
наделяется всеми атрибутами «агента действия». Причём, действующего совершенно
целенаправленно, но без всякого на то намерения и мотивации! Этакое слепое
Божество, постоянно сражающееся с вирусом энтропии.J
Да нет, что вы, я не насмехаюсь. Это я всё только к тому,
что пока мы не в состоянии внятно сформулировать для себя вопрос об «исполнителе»
между формой и содержанием, все наши представления, мягко говоря,
несостоятельны.
…Когда-то мне казалось, всё дело в несоответствии между
динамической формой существования и нашим языком, имеющим опору на статичность
«существительных». Тогда мне виделось, что всякое «существительное», выступая
символом устойчивого отношения, порождает в нас иллюзию некой изначально существующей
данности… И чудилось мне: переведи мы описание на язык глагола, сумеем-таки
прорваться сквозь чувственный образ «на ту сторону действительности», и ужо
тогда…
…А что, собственно, тогда? Что это меняет? Вот тут-то меня
посетило страшное подозрение. И думаю, что не меня одного… Просто стало вдруг
очевидно, что в любом, совершенно в любом случае, мы отчуждены от сущности
вещей. И причина этому столь привычна и откровенна, что мы просто её не
замечаем в силу её обычности. Так вот, мир «данный нам в ощущениях», дан не иначе,
как только в наших ощущениях! И это буквально! Нет для нас никакой «другой
стороны действительности» – некуда прорываться. И единственная действительность
– это только оно и есть, что само наше ощущение!
И вот уже она, третья причина, по которой мы за все века ни
на миллиметр не приблизились к постижению сущности вещей. И это самая
естественная из трёх: мы осваивали
предметный мир через наши ощущения, не сознавая того, что ощущения – это и есть
наш мир. Мы очень глупые существа, ибо искали «то, что в нас» где-то «в
том, чего нет». Даже звучит-то глупо, не говоря уже…В общем, не о чем тут
говорить.
И хватит врать самому себе! Кто из прежде живущих мог
отделить «данную» в ощущениях реальность от самой реальности? Хотя бы ради
того, чтобы указать для нас пальцем местоположение этого «дающего»? Никто!
Хватит врать! Кто из ныне живущих готов отделить ощущаемую
реальность от, собственно, самого ощущения? Где критерии обособления «языка
ощущения» от того, о чём он нам повествует? А? То-то и оно…
Вот мы всё про какую-то «реальность» толкуем. Да какая, к
чертям, реальность, если всё, что мы воспринимаем, формируется в стенах нашего
чувственного аппарата! Конечно же, наши чувства вполне адекватно передают нам
общую суть того, что творится за стенами – где-то вне нас. Адекватно настолько,
насколько это необходимо для нашего существования. Но совершенно не настолько,
чтобы мы непосредственно слились в экстазе с безымянной вселенской Сущностью.J
Да и как можно впадать в иллюзию абсолютности восприятия,
если каждое из пяти (или сколько их там) чувств формулирует реальность на своём,
совершенно отличном от других языке. И языки эти даже не родственны между
собой! Так какой язык более адекватен внешнему – зрение, слух, осязание?
Памятуя притчу о слепцах, описывающих слона, можно только
представить себе ту «объективность», которую задают пять обособленных друг от друга
чувств в описании реальности.J
И, кстати о слонах, раз уж мы их вспомнили, судя по их
поведению, они тоже адекватные твари. Но тождественны ли их ощущения нашим? А
рыбы, птицы? А насекомые? Мы же почти ничего не знаем об их восприятии. Ну, уж
тут-то хотя бы догадываемся, что чувственный язык в зависимости от видовых
различий может лежать совершенно в различных диапазонах мироощущения. Но мы не паримся по этому поводу, и
правильно! Пока ваш слоник ведёт себя вполне адекватно и при встрече не топчет
ваших друзей, вам «по барабану» способ его мировосприятия, ибо вам важна его
чувственная адекватность внешней среде, а не какая-то там надуманная «абсолютная
объективность».
Более того, как и всякий другой, язык ощущений лишь
постольку сообщает нас с миром вещей, поскольку и отчуждает нас от него.
И главное: обладай мы хоть всем спектром сенсорного
восприятия, это бы ничего не меняло. Наше ощущение – это ощущение в нас. И не
дальше. И не глубже.
Вот и я сказал: «в нас», «наше ощущение»… и вынужден был осечься,
поскольку хрень сморозил. Ибо что значит «наше»? Нет этого ничего, ибо и наше
тело, являющееся органом наших чувств, аппаратом языка ощущений, вместе с тем и
само представляется здесь фигурой речи того же самого языка. И действительно,
оно лишь предоставлено нам. Причём в ограниченном объёме, необходимом только
для коммуникации с внешним миром, и ни на грамм более. И ни секундой долее. И
не мечтайте. По нашей воле на нём даже второй нос не вырастет!
Только представьте себе весь наш привычный и уютный мир,
полный красоты и величия, с высотами гор и глубинами морей, с милыми сердцу
родными местечками, с намоленной годами комнаткой в обжитом городском массиве,
с любимым человечком в интерьере этой комнатки. Так вот, всё это за областью
наших ощущений, само по себе, может быть чем угодно и чёрт знает чем. А всё то,
что мы привыкли в этом видеть, осязать, обонять – это всего лишь вольный
пересказ на языке нашего чувственного тела. На единственно доступном здесь для
нас языке.
Нет, далеко не одному мне, видимо, приходили подобные мысли.
Не у меня одного уходила из-под ног вещественная твердь. Уж слишком всё это
очевидно. Уж чересчур «железобетонно необходимым» является этот вывод – не
перепрыгнешь, не переплюнешь. Но нет, я не впал в уныние. Нет, не бросился
искать единомышленников в далёких веках востока или в холодных кельях запада.
Наоборот, с почётом выпроводил из своей кухни всех гостей, чьи туманные советы
из моего доброго, но уже прошлого мира здесь оказались почти бесполезны. Мне
было жаль расставаться с Кантом. Уходя, он оставил мне на память несколько
своих представлений. Одаривая меня в благодарность за долгое гостеприимство, ушли
Бердяев, Эйнштейн и Ницше, Гегель и Юнг и многие, многие, чьи имена уже не мог
расслышать в общем гвалте уходящих жильцов. А за ними, сухо попрощавшись и
почти не наследив, откланялись несколько господ – «душелогов», фамилии которых
по странному совпадению у большинства начинались с буквы «Ф». Но прежде всего послал
к чёртовой бабушке целую толпу спекулянтов и мистификаторов с мутными, от переживания
внутреннего опыта, глазами. Хотя вынужден признать, что среди них были
выдающиеся натуры – страстные бунтари и фантазёры. Следопыты несуществующего и
проводники в запредельное – типаж людей, к которому всегда испытывал некое
невольное сочувствие.
– Прощайте, госпожа Блаватская! Вряд ли уж… вряд ли…
– Как? Уже?! Удачи, синьор Кастанеда.
– О! Ричард Бах! Мы с вами прекрасно побеседовали!
Одним из последних, понимающе заглянув в глаза, меня покинул
весёлый друг моей юности, толкователь физики Эрик М. Роджерс. На прощанье
он протянул мне яблоко. Говорил, что то самое, рикошетом от сэра Ньютона. Врал,
конечно…
Теперь мне хочется поблагодарить их всех. За то, что были со мной и за то, что
ушли, оставив меня в той точке пространства и времени, из которой я должен был
попытаться взглянуть на всё сам. И, взглянув, найти с другой стороны во всём
этом положительные моменты. А их оказалось до фига.
Но прежде мне предстояло решить для себя один важный вопрос: Зачем нам домысливать за миром наших
ощущений некий мир «внешней» реальности? А по сути, «потусторонний» мир в
отношении к собственному сознанию. Уж не для того ли, чтобы потом тщетно
гадать о причинах совместимости формы и содержания?
Почему бы просто не принять как естественное, тождество
между ощущаемым и самим ощущением. Где всякое «фундаментальное» свойство
ощущаемого – не более чем принцип организации собственно самого ощущения. И
всё-таки зачем? Почему нам столь необходимо домысливать нечто ещё сверх
достаточного?
Видимо, наш разум беспросветно религиозен. Он, видимо,
обречён вечно искать себе опору в иллюзорном внешнем. И до тех пор, пока мы
отсылаем «финальную причину» куда-то во внешнее положение, разум будет
беспомощно барахтаться в младенческих испражнениях своих.
Этого ли мы хотим?!
А может действительно – ну её к чёрту, эту ущербную
парадигму, основанную на руинах латинского царства…
Нет, конечно, вы как хотите, а я твёрдо решил строить для
себя свой собственный мир. Пусть смешной и наивный, из веток и листьев. Пусть
из глины, с торчащими из неё прутьями. Но главное, чтобы без единого гвоздя –
без всяких там инородных дополнительных вводных, т.е. основанный исключительно
на «непосредственном» переживании. Мир, по отношению к которому вопрос «почему»
будет иметь законное обращение. Просто потому, что это обращение здесь будет
столь же правомерно, как в отношении к собственному «я».
2. «…Мы наш, мы новый мир
построим…»
Нет! Только представим себе вместо унылого мира современного
реалиста, где обособленные тела лишь в силу некоего, совершенно
неправдоподобного случая, возникшего, не пойми когда и вследствие каких-то
нелепых предпосылок, которые можно только домыслить, наконец-то пришли к
возможности взаимодействия… Аминь!
Так вот, вместо всего этого представим себе другую картинку.
Представим себе мир, устроенный на основании некоего языкового взаимодействия.
– Зачем нам это представлять?
Да просто затем, что это, может быть, и есть тот естественный
путь сведения всеобщего к единству представления, о коем мы столько грезили,
пуская слюни и ломая копья.
В первую же голову снимается древний постылый вопрос о соответствии
между сознанием и веществом. Более не нужно связывать несвязуемое, собирая пазлы
взаимосвязи между «бестелесной мыслью» и чужеродной ей «вещественностью»
объекта.
Потому что весь мир вещей: деревья, горы, моря, океаны,
звёздное небо – всё, что мы ощущаем, является воплощением наших ощущений. При
этом образы ощущений отчуждены от нашего сознания лишь настолько, насколько
необходимо для их представления материей к нашему сознанию, т.е. лишь настолько,
насколько могут быть отчуждены языковые символы.
Домысливать за
пределами ощущения ещё один точно такой же, только «внешний» вещественный мир,
означает неоправданно удваивать сущности. Однако с другой стороны предположение,
что вне нашего ощущения вообще ничего не существует, означает низведение всего
бытия до некой индивидуальной или, в лучшем случае, групповой галлюцинации.
Нет, конечно! Если есть язык, значит, он для чего-то нужен. Значит,
есть то, с чем он нас сообщает и то, от чего нас опосредует. Конечно же, «внешнее присутствие» очевидно, поскольку
«обратная связь» имеет объективное подтверждение. Внешний мир «интерактивен».
О, как неудачно я выразился! Догадываюсь, что сказал бы
сейчас любой теолог или всякий мистик по поводу вот этого вот «внешнего присутствия».J Не буду повторять их слова. Да и вообще, я сейчас не об этом… и не о том… Во всяком случае – не о таком «диалоге», где некий Создатель
отчуждён от предмета своего творения – в этом образе опять изначально заложена
принципиальная двойственность причины, что противоположно нашей цели.
Но даже в самом осторожном посыле мы можем уверенно указать
за пределами нашего ощущения необходимое присутствие неких общих форм
взаимосвязи.
Пока ограничившись этой формулировкой, мы уже видим совсем
другую, более оптимистичную картинку. Ту, где наше сознание оперирует
посредством ощущения с внешними формами взаимодействия, которые, в крайнем
обобщении можно свести к представлению о некой общей форме взаимосвязи. (Тут и
далее под «формой» я имею в виду «устойчивый закон взаимосвязи»). Таким
образом, ощущение во всех случаях
выступает здесь в качестве языка, опосредующего отношение между формой сознания
и общей внешней формой. И главное – обе
формы, взаимосвязанные между собой языком ощущения, выступают здесь вот этим
вот самым безусловным «агентом действия» – Автором! Исполнителем формы в
содержании…
– Стоп, однако! А кто сказал, что эта «внешняя форма» не
фантом наших ощущений?
– А какая, блин, теперь-то разница! Если единственной
действительностью для нас здесь – наши ощущения, то и всякая форма их –
безусловная действительность. Так что заткнись во мне, мой «внутренний» зануда!
Уже на этом этапе можно смело утверждать, что форма (т.е.
закон связи) нашего сознания и форма внешнего, как минимум, подобны, т.е. по
крайней мере, в области взаимодействия обычных вещей сознание воспринимает
логику внешних событий. Равно и логика нашего сознания вписывается во всеобщую
логику различных взаимодействий. Или, иначе говоря, в части логики сознание и
внешние события подчинены одной и той же форме взаимосвязи. И это здорово.J
Однако что здесь «внешнее»? Позволю себе небольшое
лирическое отступление, которое могло бы понравиться поэтам, женщинам и детям.
Поскольку наше ощущение – это ощущение в нас, постольку
можно сказать, что весь явленный мир во всём своём многообразии и во всей своей
безграничности составляет наше чувственное тело и может быть полностью вмещён в
него. Замечательно, что, по условию нашего рассмотрения, эта фраза не лишена
смысла, т.е. в соответствии с отождествлением ощущения мира с собственно самим миром,
сей образ видится здесь вполне допустимым.
Как-то сразу вспоминается прозрение Л. Н. Толстого,
положенное в монолог лирического героя его романа: «…И все это мое, и все это во мне, и все это я!»
А, впрочем, можно выразиться не менее поэтично, но более
точно. Например, сказав обратное, что чувственное тело обладает вселенской
протяжённостью – от подножной поверхности до самого далёкого небесного тела,
доступного нам в ощущении. В данном контексте и это высказывание здесь также ничему
не противоречит.
Но тогда, следуя этой логике, то, что мы называем своим
«физическим» телом, заключено в нём в качестве условия обособления. Впрочем,
как и все иные «физические тела», представленные здесь бесчисленными «поверхностями».
Где всякая «поверхность» призвана ограничивать «наше» пространство от «не нашего».
В соответствии с этой логикой, «не наше» – это пространство, не подлежащее
нашему чувственному восприятию – то, что всегда находится «по ту сторону
поверхности» – в предмете. Т.е. то, что исключено поверхностью из области
нашего непосредственного ощущения.
И вот тут – интересный парадокс: всякая поверхность
представляется явлением. Но является она лишь в том, в чём пресекает полноту
нашего чувственного пространства. Другими словами, поверхность, выступая пресечением восприятия, тем самым является
единственным предметом этого восприятия! Это подобно тому, как тень даёт
представление о свете. Проще говоря, областью наших ощущений является
поверхность, отсекающая «не наше» пространство на пути освоения языковых
просторов нашей чувственной вселенной. О, как загнул!
Вот тут-то, по всем канонам человечьей натуры, должен
следовать естественный вопрос:
– Что же таит в себе всякая вещь? Что сокрыто от нас по ту
сторону поверхности?
И опять-таки ответ будет соответствующим условию нашего
рассмотрения:
– Забейте!
Во-первых, потому что всё, что исключено из области ощущения,
не может составлять для нас предмет суждений.
Во-вторых, и это здесь главное, потому что в языке ощущений
именно «поверхность» выступает единым общим макетом для создания всех возможных
чувственных образов, т.е. вполне возможно, что там за ней нет для нас ничего
такого сокровенного…
Существует немало способов постижения мира. Самый
традиционный – механистический, предполагающий простое разъятие предмета. Но за любой поверхностью мы сможем обнаружить
только другую поверхность, за ней – следующую и следующую… И сколь бы упёрто мы
не дробили предмет на элементы, молекулы, атомы, протоны, нейтроны и пр. хрень,
объём «не нашего» в «нашем» пространстве не уменьшится ни на грамм. С тем
вместе кратно увеличится общая площадь поверхности. Но не только. За этим,
казалось бы, наивным действом, нам раскрываются бесчисленные формы взаимосвязи.
Очевидно, что всякая новая форма взаимосвязи настолько соответствует нашему
сознанию, насколько взятая взаимосвязь соответствует способу её осознанного
разъятия, т.е. если без долгих объяснений: в
бесчисленных формах взаимосвязи наше сознание находит бесконечные отражения
своей собственной формы. Да иначе и быть не может! Измеряя мир своим
сознанием, мы необходимо находим в нём только измерения собственного сознания.
Всё остальное – только поверхность. Только зеркало,
отражающее языком чувственного выражения склонившееся над ним сознание.
Или как говорил герой фильма А. Тарковского: «Должен
вам сказать, что мы вовсе не хотим завоевывать космос.
Мы хотим расширить Землю до его границ… Нам не нужно других
миров! Нам нужно зеркало. Мы бьемся над контактом и никогда не найдем его. Мы в
глупом положении человека, рвущегося к цели, которой он боится, которая ему не
нужна. Человеку нужен человек...»
Вот на этом бы моменте да и поставить точку. Да и поднять
стопку доброго коньяка за здравие Человека. Но вот беда – остаётся проклятый
вопрос о природе этой самой «поверхности», т.е. ни много, ни мало – вопрос о
сущности «ощущения» как такового!
Следует заметить, что всё наше предыдущее рассуждение об
Ощущении как о языке всеобщения по отношению к данному вопросу, не более чем
общие слова, эмоциональный лепет. Именно с этого вопроса всё и начинается.
Именно ответом на этот вопрос должно всё закончиться.
Вот только подождите одну минутку, пока я приведу лицо к
выражению состояния повышенной серьёзности… ну вот. Теперь я готов погрузить
вас в чудовищную профанацию. Дело в том, что здесь предполагается традиционный
ответ, т.е. ответ, в форме образного описания. Чувствуете? Образное описание
того, что есть причина самого образа, того, чего нельзя даже представить себе… Невозможно
отразить ощущение, находясь внутри самого ощущения.
И все-таки можно попробовать, только совсем чуть-чуть…
Просто без этого мы Мир не построим. А ведь хочется, а?
Слово «нельзя» придумали трусы. «Ощущения» не безусловны! И
если они не обусловлены «внешней реальностью», то, тем не менее, остаётся ещё
эта самая «общая форма взаимосвязи», т.е. форма, содержащая ощущения своим
внутренним языком.
Тогда следует предположить, что «ощущения» относятся к форме
взаимосвязи точно так же, как всякий язык относится к своему синтаксису.
Следовательно, нам предстоит попытаться вычленить синтаксис
собственных ощущений. И, по-видимому, его основание заключено в нашей
пространственно-временной ориентации, которое мы сможем выразить только в
абстрактном представлении.
…Кстати, вас не колбасит от этого вот: «…только в
абстрактном представлении…»? Просто за этой фразой скрывается недосказанность. Правда
в том, что «абстракция» – ни что иное, как попытка самовыражения нашего
собственного сознания, и ничего больше, т.е. неуклюжая попытка сознания выразить
свою форму на языке точки, линии и плоскости. Другое дело, что сознание, как
мерило всех вещей, вменяет абстрактную символику языковым синтаксисом и
определением ко всему сущему. И, что особенно занимательно, всё сущее
благосклонно соглашается соответствовать абстрактным представлениям нашего
сознания.J
Так вот, возвращаясь к теме, правильнее будет сказать, что
область ощущения, с одной стороны определена отражением нашего сознания на
внешнюю форму бытия – то, что по итогу служит нам представлением о
«пространстве – времени». Тогда с другой стороны область ощущений определена
обратным отражением внешней формы на форму нашего сознания, т.е. представлением
сознания о самом себе.
«… И со всей этой
хренью мы сейчас попытаемся взлететь?!» J
Теоретически всё крайне просто, осталось только выстроить
крайне схематичное соответствие между «внешней» и «собственной» формами на
языке точки-линии-плоскости, и единая форма чувственного мира – вот она! Лежит
на ладони философским камнем! Ура-ура!!!
Ну, что? Попробуем?
Однако первая же попытка переводит камень из разряда
«философского» в разряд «почечных».
При попытке представить пространство и время мы с ходу можем
понять, что само по себе «пространство» ни разу непредставимо, ни в каком, будь
то в самом абстрактнейшем представлении! А то, что начинается с «трёх координат»,
того и продолжать не следует. Просто координатам изначально там неоткуда
взяться, они сами по себе не произрастают! Ну, нет их там, хоть ты тресни!
Конечно, кто хочет, пусть осиливает представление бесконечности пустоты. А мы
пойдём своим путём.
Начнём с другого конца. С самого конца. С самой последней
точки.
А именно с точки нашего внимания в «здесь и сейчас».
3. «… Есть только миг между
прошлым и будущим…»
– «Сейчас» – это что?
«Сейчас» – это абстрактная граница, замыкающая линейную
последовательность всех предыдущих восприятий. И вместе с тем – начальная точка,
отмыкающая возможность для всех последующих.
Поскольку в действительности минимальным пределом восприятия
выступает точка внимания, постольку абстрактным выражением сказанного будет,
соответственно, линейная последовательность точек, т.е. линия. Но линия,
пресечённая в точке сиюмоментного «сейчас».
Чем же отличается линейная последовательность внимания от
привычной для нас временной последовательности? В абстрактном выражении – ничем.
Для нас они неотличимы.
– Почему?
Потому что в нашем ощущении есть только последовательность
внимания, которую только и можем себе абстрактно представить и которая всего лишь
мыслится нами «временем» в представляемом «объекте». Иначе говоря, «время» (в
обычном понимании) – не более чем проекция последовательности внимания во
внешнее представление.
По условию нашего рассмотрения, говоря здесь о времени, мы
будем иметь в виду именно последовательность внимания как производную от
момента внимания в нашем «сейчас».
– Следующий вопрос: «Здесь» – это где?
Очевидно, что вопрос о пространственном определении той же
самой точки внимания. Столь же очевидно, что наше внимание в своём «сиюмоментном»
может быть сосредоточено в любом месте вселенной – в том, что видим или даже в
том, что можем себе представить.
– Но тогда «здесь и
сейчас» – это как? Как всю пространственную вселенную, существующую
одновременно с нашим вниманием, вместить в точку сиюмоментного «сейчас»?
Никак. Но это означает пока только то, что само пространство
изначально не имеет безусловного выражения. Словом, рано, ребята, рано…
Однако указание на выход из этого положения предоставляется
самой действительностью. В действительности, как мы ранее заметили,
представлением для нас выступает только то, что пресекает собой
последовательность восприятия, т.е. предметная поверхность. Это поверхность,
все точки которой одновременны настоящему моменту. Всё, что вне её, не подлежит
нашему ощущению. Следовательно, не может иметь отражения в нашем рассмотрении.
Да и ни в каком рассмотрении не может, к слову сказать.
Но «все точки» в одном «мгновении» времени – это же
своеобразная система координат. Где единственным схематичным представлением об
одновременности точек может служить «плоскость», перпендикулярная «временной
шкале».
Итак, в абстрактном синтаксисе сказанному будет
соответствовать плоскость, пресекающая последовательность внимания в точке сиюмоментного
«сейчас», т.е. в точке настоящего момента внимания. Так, независимо от
конфигурации воспринимаемой поверхности, её принципиальным выражением в
отношении настоящего момента представляется плоскость. Причём, таким образом,
что все «точки» плоскости одновременно состоят между собой в нулевом моменте
времени между прошлым и будущим.
Причём, необходимым условием в изображении этого будет то,
что взаимоположение плоскости и последовательности внимания строго
перпендикулярно! Так что любая точка плоскости мгновенно проецируется в точку
настоящего момента. Другими словами, плоскость представления целиком заключена
в миге нашего внимания.
Скажем так, временная протяжённость плоскости (по шкале
времени) – мгновение. Но при этом её пространственная протяжённость почти
бесконечна, ибо ограничена только нашей способностью к представлению. За одно
мгновение в настоящем кто-то забросит внимание на аппетитную курочку, кто-то
успеет представить себе разноцветные мириады галактик. Каждому своё и в каждое
время – разное.
Иначе говоря, представим, что любое явление – будь то
внешняя поверхность или мыслимый на досуге объект – всё это одномоментно нашему
восприятию лишь оттого, что в абстрактном принципе любого явления вся плоскость
представления целиком «внимаема» мигом «настоящего момента».
А далее неизбежен вопрос о сущностном содержании формы, пожалуй,
самый интересный здесь вопрос:
– «Представление»
чего?..
Вот тут логика нашего рассмотрения резко уводит нас от
общепринятого и бессмысленного удвоения сущности. Иначе говоря, пока в образе
сознания ещё нет присутствия чего-либо, ощущаемого «внешним», то на кой ляд нам
это «присутствие» домысливать? Тем более, в том нет никакой необходимости. Т.е.
поскольку «смысловая» нагрузка образа нас на данном этапе рассмотрения интересует
не более чем эмоциональная чувственность постельных сапрофитов, мы можем
принять первичным содержанием формы непосредственно сам «миг внимания». Уже далее
мы легко сможем абстрагировать содержимое момента внимания до языкового символа
сознания. Точнее, мы уже начали это делать, обобщая вселенную до абстракций
«мига», «точки», «линии» и «плоскости». До этих самых «составляющих формы».
А пока точно мы можем сказать только то, что момент внимания
выглядит здесь своеобразной системой координат: если миг внимания ограничивает
здесь всю пространственную протяжённость до «одновременно-воспринимаемой»
плоскости, то последовательность внимания во времени, через непрерывную череду
представлений, возвращает пространству его протяжённость.
Таким образом, мы пришли к абстрактному выражению системы
координат, в которой прочтение любого явления в равной степени будет соответствовать
как принципу пространственного представления, так и принципу временного
ограничения. И это вам не хрен собачий! Это то, что можно принять как символическое
выражение нашей с вами «формы сознания».
Причём, ничто не мешает нам вообразить, что перпендикулярность между плоскостью
представления и «шкалой» последовательности определяет всю «математичность»
нашего познания. И будь у нас какая-либо иная форма, алгоритм познания,
по-видимому, тоже был бы иным.
Кстати, следует заметить, что мы невольно подходим к трёхмерному
выражению «континуума» (простите мне это ругательное слово). Однако уже с тем,
что пространственная составляющая здесь уже изначально «двухмерна». Следует
сразу оговориться, что понятие такового континуума будет разительно отличаться
от общепринятого. И в первую голову тем, что пространство здесь – это не
«данность»! Пространство создаётся здесь прямо на наших удивлённых глазах с
каждым моментом времени. Причём, равно
тому, что и время здесь воссоздается с каждым моментом внимания.
И никакое это не таинство. Просто это основная «фишка»
нашего сознания – его функция, о которой мы уже здесь косвенно упоминали ранее.
В общих чертах, принцип прост: всякое общее представление
наше сознание считывает последовательно. Тем самым, единство представления
раскладывается сознанием на последовательность мгновений внимания. При этом
порядок «точек» внимания в последовательности считывания определяется логикой
обстоятельства.
И вместе с этим происходит обратное действие: вся последовательность
внимания собирается (вписывается) в одномоментное представление. При этом
порядок «точек» внимания в последовательности сборки определяется логикой
нашего сознания с учётом предыдущего опыта.
Таким образом, обновлённое представление неизбежно будет
включать в себя весь порядок предшествующей ей последовательности, но здесь уже
в качестве формы взаимосвязи между элементами, т.е. представление в переходе
через последовательность обретает для нас атрибутику «понятия». Во как!
Кстати, забавно, что своими словами и «под нужным углом» мы
описали действо, которое ещё в древние времена было означено глаголом
«intelligentia». Глагол, впоследствии постыдно извративший свой изначальный
смысл вместе с потерей всякой глагольной формы.J
Впрочем, мы отвлеклись. Здесь из всего сказанного нам важно
только соответствие между «представлением» и «последовательностью» в форме
сознания. Ибо пока мы рассматриваем исключительно эту «собственную» форму
бытия. И тут главный принцип: моё сознание – что хочу, то и утверждаю о нём.J
Итак, то, что по обыкновению принято было называть
«анализом» и «синтезом» мышления, в нашей трактовке выглядит как взаимообратное
отображение: представление раскладывается в последовательность внимания. Но
только вместе с тем, что «пройденная» последовательность внимания тут же собирается
в представление в каждом моменте своего настоящего.
Подобно насекомым в янтаре, прошедшие мгновения застывают
для нас в миге настоящего, в своём недвижимом безвременье: «прошлое время» существует
для нас только в качестве «представления», в коем оно законсервировано, как
шпрота в банке. То, что уже можно назвать «воспоминанием».
Иными словами, из сказанного следует то, что представление – это одновременное состояние
того, чем составляется последовательность внимания, которое, в свою очередь,
есть последовательность того, что содержится в одновременном состоянии
представления. Тишкина жизнь – замкнутый круг…Последовательность и состояние
одного и того же…
– Ужас!!! О чём это я?!
Да всё о том же. О том, что время и пространство – это разные качества одного и того же момента внимания.
– Но тогда, при переходе из последовательности в состояние,
временные характеристики неизбежно преобразуются в пространственные. «Миг»
времени – вот здесь – становится там «точкой»?
«Миг» … «точка» … Всё это здесь только условности – языковые
символы для указания того, в каком качестве мы рассматриваем момент внимания по
отношению к состоянию и последовательности. Грубо говоря, это только
определение позиции в насущный момент: определение времени в качестве «содержания»
пространства, либо пространства в качестве «содержания» времени.
Впрочем, момент внимания, в отличие от абстрактной пары
«миг/точка», заслуживает большего почтения. Ибо момент внимания – не миг и не
точка. Он – самоё действо, осуществляющее в себе последовательность и
состояние. Он – исполнитель своей формы. И чтобы избежать путаницы, этот момент
настоящего, сопрягающий собой все мгновения прошлого с будущими, а время со
всеми точками плоскости представления, мы станем далее уважительно величать «моментом
Внимания».
Выражаясь поэтично, миг сжимает для нас беспредметность
пространства в плоскость предметного представления. При этом самая плоскость
представления – время, застывшее в моменте своего настоящего.
– Во мне говорит безумие?
Отнюдь нет. Ибо сказанное легко проиллюстрировать общедоступным
примером.
Кто из нас не замечал несоответствия между кратковременностью
периода сна и продолжительностью событий в сновидении? По-моему, риторический
вопрос. Однако мало кто обращает внимание на хронологию событий в сновидении. А
зря.
Разбирая последовательность событий сна, мы пытаемся
выстроить их для себя в хронологическом порядке, т.е. нам приходится соотносить
порядок образов в сновидении с обыденной временной последовательностью. Иногда
это удаётся, иногда нет. Вопрос уже в том, почему нам приходится это делать.
Ответ очевиден, если мы сопоставим оба временных парадокса в
«одном флаконе». Истинное время нашего сновидения «законсервировано» там в
одном миге времени в качестве представления, т.е. в виде «пространственного»
определения – порядком в состоянии образов сна. По сути, самой формой
представления.
Пример со сновидением – это я блестяще подогнал. Однако
взаимозаменяемость времени и пространства положена вовсе не ради забавы с
разбором снов. Как мы заметили ранее, это основная функция сознания, без
которой невозможен никакой анализ и синтез мышления – читай: само мышление. Без
этого даже семь пядей во лбу – коту под хвост!
Однако всё выглядит так, как будто я кого-то в чём-то очень
сильно хочу убедить. Говори я с неким абсолютным Логиком, достаточно было бы
сказать, что время и пространство составляют конечное определение всякого
явления, где временная последовательность в одной части определения строго
соответствует форме пространственного состояния в другой части. После
сказанного Логику было бы уже очевидно, что речь идёт о двух форматах выражения
одной и той же сущности. А далее неизбежно следует предположение о необходимости
некой третьей ипостаси, где время и пространство теряют своё значение друг в
друге, ибо становятся там одним и тем же – выражением этой сущности.
И вот тут сказал бы Логик умное! Он бы говорил, что сущность
сама в себе, не выраженная взаимообратной парой противоположных значений, как-то
«+1» и «–1», может иметь только ипостась «нуля». А я бы всё кивал, кивал…
А уж после, как только он бы стал искать эту ипостась, я бы,
лопаясь от распирающей гордости, ткнул бы кривым пальцем прямо в грудь Логика.
Прямо в его холодную душу. Ибо это в нём
самом, равно как и во мне…, и в каждом – время и пространство пресекаются
моментом Внимания; Точкой, в которой время и пространство теряют своё значение;
мгновением, через которое и время, и пространство отображаются друг в друге.
При этом «настоящий миг» – «момент Внимания» в нас всегда
один. Это он составляет перекрестье временной шкалы с плоскостью представлений
в «здесь и сейчас». Здесь в себе, он – и начало времени, и начало пространства.
И другого здесь нет.
– И уж теперь даже боюсь спросить себя, что такое этот самый
«Момент», определяющий «здесь и сейчас».
Ну уж, поскольку мы находимся, по условию рассмотрения, в
форме сознания, то оный «момент» – это и есть то самое… т.е. ничем другим здесь
и быть не может, кроме как… как бы это
сказать. Извините за образное выражение – та самая «искра Божия», если угодно.
Что? Неугодно? Ну, тогда вот вам другое определение: момент Внимания – это единственная действительность. Всё остальное –
его действенность.
И ещё. Это, конечно же, «исполнитель» формы в содержании.
Пока ещё только агент нашего сознания. Но уже тот самый, активный автор,
подобие которого мы ищем во внешней действительности. Которого, вне зависимости
от своих убеждений, волей-неволей проецируем во вне, то обожествляя там его
образ до «высшей воли», то низводя до «воли случая».
4. «…И душа с душою говорит…»
Всё так. Но наша форма пока остаётся пустой. В плоскости
представления ничего не отражается, кроме образной символики – неких знаков о
чём-то ином, потустороннем. Необходимо «внешнее представление», через которое
сознание могло бы отразиться само на себя. Необходима предметная поверхность,
через которую символ образа нашёл бы своё оправдание.
И главное, просто до слёз необходимо «будущее», которое для
нас всегда лежит во «внешней» форме бытия.
В действительности, мы просто и естественно «объединяем»
формы, накладывая форму нашего сознания на внешнюю форму пространства и
времени. И здесь для нас не вопрос: чья теперь это форма. Вопрос в том,
насколько форма внешнего мира совпадает с нашей внутренней формой.
Совпадает, ибо сложение форм происходит вполне естественно.
Но слияния этих форм не случается. И это тоже абсолютно естественно:
Поверхность! Да-да, именно внешняя предметная поверхность.
– Но что значит «объединяем»?
Не волнуйтесь. На самом деле мы сделали это гораздо раньше.
Как только мы «подписываемся» фактом своего рождения на то, чтобы делить часть
себя в качестве своего внимания с внешней формой, мы безвозвратно «объединены»
с ней.
И ни к чему нам теперь сетовать на то, что, мол, «контракт»
подписан нами в бессознательном состоянии. И напрасны заклинания Рене Декарта, мол,
я мыслю, следовательно, существую. Нет,
брат, не уйдёшь. Новая форма диктует
новые правила игры: если обозначить правила одним словом, это слово – «поверхность»!
Образ, одномоментно состоящий объединением двух
представлений, проявляется в интерактивном выражении между формами. Именно само
«интерактивное выражение» и принимается нами в качестве «внешней поверхности».
Так, любая наша активность, направленная на «внешний образ», одновременно с тем
находит в нём ответное выражение, равное по величине нашему запросу. Иными
словами, «поверхность» – это способ восприятия, при котором всякое ощущение
удваивается соответственно «внешнему» и «внутреннему» представлениям. Так,
например, ощущение курительной трубки в руке будет соответствовать ощущению
самой руки, держащей курительную трубку. Здесь всему «ощущаемому» во внешнем
строго противопоставляется «ощущение от» внешнего во внутреннем представлении. Причём,
суть именно в противопоставлении! Это две взаимно противоположные чувственные
составляющие, которые в грубом пределе всегда можно свести к представлению об
«усилии» и «сопротивлении». Совокупность их величин равна нулю, но их
значимость не в том, что они иллюзорны. А в том, что, составляя собой
чувственную поверхность, они устанавливают языковую взаимосвязь между формой
сознания и Всеобщей формой бытия.
Образно выражаясь, «поверхность» – это своеобразное зеркало,
отражающее любое наше состояние на внешнее представление в переформулированном
виде. И нет для нас никакой возможности вырваться за зеркальную внешность, ибо
и её нет – есть только игра отражения, нескончаемая игра, ведущаяся по правилам
языка ощущения и ведущая нас по бесконечному пути преодоления.
Вот тут-то и начинает проясняться картина составления форм в
единую общую форму чувственного тела. Вывод труден: жизнь, друг, даётся нам не
задарма – кое-чем приходится делиться. И мы делимся. Притом самым ценным, что у
нас есть. Мы делимся львиной долей нашего Внимания, затрачиваемого здесь на
преодоление поверхности.
– А что взамен?
А взамен – весь объём чувственного тела, составленного
языком ощущения. Взамен – трёхмерность земного мира, наполненного красотами
восходов и закатов, болью и блаженством, отчаяньем и счастьем.
И на этом самом месте, прежде чем уронить скупую слезу по
утраченной нами «независимости», мы должны понять простую вещь. Само восприятие
«действительности» в миге Внимания может существовать исключительно моментом
сложения нашего собственного представления с внешним, т.е. никто у нас ничего
не отнимает. Наоборот, сложение форм одаривает обе сочетающиеся стороны
роскошным свадебным подарком – общим мигом «настоящего» в пересечении «прошлого»
обеих форм, т.е. моментом абсолютной действительности.
Сложение форм – это по сути, наложение «моей» плоскости
представления на представление внешней формы. При этом внешнее представление настолько
предметно для меня, насколько ограничивает собой свободу моего «выражения» во
вне. Именно это ограничение внимается нами в качестве «ощущения». Совокупность
всех видов и степеней ограничения составляет для нас единую предметную
«поверхность», разделённую в ощущениях на мириады образов. Расхождения в
содержании «моего» представления с представлением внешнего образа являются
предметом «диалога» сознания с Всеобщей формой на языке ощущений.
(Исключение составляют клинические случаи жёсткой
галлюцинации, где подобный «диалог» возможен без всякого внешнего посредничества.)
Впрочем, клинический случай лишний раз указывает на единство
природы «внутреннего» и «внешнего» представлений.
И уже по обыкновению, попробуем ещё раз проиллюстрировать сказанное
очередной абстракцией, где в той же последовательности восприятия совокупностью
представлений создаётся предметная «поверхность».
– Что?! Опять то же
самое?
А чего, собственно, мы ожидали? Что может быть в основе совокупной формы, если не форма собственного
сознания? Впрочем, как только начнётся действие, в ней проявится совсем
иное состояние. И эта форма тоже будет проста, ибо, поверьте, в противном
случае, в силу врождённой лености, я бы обломился шарить ручонками по
клавиатуре.J
Итак, мы тут утверждали, что любая точка в плоскости
представления отражается в миг настоящего мгновенно, т.е. со скоростью мысли.
Ну что ж, попробуем отразить точку «Б».
А? Что? Не выходит «каменный цветок»? То-то же. Магия
закончена. А всё от того, что здесь уже произошло наложение «внешнего» и
«внутреннего» представления. В нашем внутреннем – точка уже в области нашего
внимания. Во внешнем – она отчуждена от мига настоящего времени всей
протяжённостью точек данного отрезка.
Да, мы уже догадываемся, что протяжённость точек – это всего
лишь «застывшее время». Но это знание в действительности оказывается
бесполезным, ибо на наше представление наложен чужой образ в качестве
«поверхности», где чужая пространственная протяжённость была образована чужой
временной последовательностью. Таким образом, точка «Б» уже в нашем «сейчас»,
но ещё не в нашем «здесь», ибо она ещё «там», в отчуждённой поверхности, пока
что недоступной нашему непосредственному ощущению.
– Где же эта точка?
– Так вот же она – в шаговой доступности от нас, где
какой-то вандал нарисовал мелом на чистом асфальте буковку «Б». Видимо, остальное
слово стёрлось… Один шаг, и мы в этой точке. Всего один шаг, и вся форма мира
раскроется перед нами. Попробуем?
Итак, кажется, нет ничего проще. Чужая пространственная
протяжённость может быть освоена только через собственную последовательность
внимания. Просто нужно спроецировать «чужую» плоскость представления на «наше»
время, т.е. тем самым отобразить отрезок АБ на временную последовательность,
и банальное физическое выражение (расстояние/время) укажет нам на то, что шаг
сделан.
А для удобства это и все последующие изображения будем
поворачивать к нам таким образом, чтобы плоскость была бы представлена только
своим «ребром».
И наречём мы эту проекцию «ребральной». J
Вот так.
– А вот и не так! Т.е. не совсем так. С отображением – это
всё верно. Но верно только для отображения «внешнего образа» на «мою»
последовательность внимания: здесь «моя» последовательность внимания была
«ограничена» протяжённостью внешнего образа. Тогда как «моё» представление
здесь всё ещё не задействовано.
Однако, по принятому нами условию, «моя собственная» форма
взаимосвязи такова, что любое отклонение от перпендикуляра между плоскостью
«моего» представления и последовательностью «моего» внимания лишает смысла и то
и другое.
Следовательно, для полноты выражения, нам ещё необходимо
«вписать» собственную плоскость представления в заданное отображение, т.е.
выполнить отображение, не нарушая принятых на себя обязательств по сохранению
девственности доверенной нам формы. J
Мы сделали шаг по внешней поверхности!
(В обычном понимании, это мы вместе с точкой «0'»
продвинулись по тверди внешней поверхности к точке «Б»).
Здесь в довольно произвольном виде мы проиллюстрировали принцип
сложения форм, где ограничение, наложенное образом внешнего представления на
«моё» внутреннее представление, привело к «возмущению» последовательности
восприятия (в данном случае выраженному в качестве «ощущения» линейного
равноускоренного движения).
А вот, к примеру, человек занудливый непременно стал бы ещё
больше допытываться: мол, какими такими силами тут всё это так устроилось и
через какие такие потуги движение началось…
– Вот уж дались Вам, мил человек, эти вездесущие «силы»!
Нет, друг любезный, мы тут тебе не «в бирюльки» на поле физических взаимодействий
играем, но в вольном толковании нащупываем синтаксис чувственного языка. Так
что забудьте же Вы, наконец, заклинания из объёма школьной программы. В действительности
всё наоборот. Тут всё: будь то хоть «сила», хоть «бессилье», всё едино, если
нет «силы воли» начать движение. Воля в качестве целенаправленной силы сознания
стоит здесь началом всякому изменению. И кто готов со мной спорить? Разве
только тот, кто никогда сумрачным утром не поднимал себя на «любимую» работу.
Далее можем заметить, что движение воспринимаемой
поверхности относительно момента Внимания указывает на то, что мы находимся в
эгоцентрической системе координат, т.е. всё ещё внутри формы сознания. Это
следует из того, что здесь нам ещё совершенно фиолетово, что тут движется –
воспринимаемая поверхность относительно системы координат или координаты уныло
ползут по плоскости за своим «нулём», т.е. всё одно – намеченная точка
приближается в восприятии к назначенному итогу.
Что воспринимает Внимание? Какое движение?
Если весь «маршрут», заданный отрезком АБ, изначально
воспринимается в качестве некоего «образа внешней поверхности», то по мере
освоения его через последовательность восприятия он меняет своё качество на
противоположное. Так полностью «пройденный» маршрут А’Б’ выступает для нас
уже в качестве нашего «сугубо внутреннего впечатления».
Иначе говоря, внешний образ по ходу действия раскладывается
на последовательность восприятия. Но только одновременно с тем, что
последовательность восприятия складывается обратно – в «образ» нашего (теперь
уже) внутреннего представления.
И, кажется, где-то мы уже это видели…
К выводу здесь можно отнести то, что мы полностью вернулись к уже известному нам принципу действия, имеющему
место в нашем сознании под кодовым названием «intelligentia»! J Однако теперь уже на уровне «потока ощущения». Ну и далее – то, что мы уже проходили,
– в каждом цикле последовательность будет переиначивать образ предметной
поверхности в обновлённое представление.
Сам факт ощущения – результат сложения форм. Возможность «ощущения»
– в противопоставлении, одновременно с этим, в сохранении единства нашего сознания
с великой Всеобщей формой взаимосвязи.
Вероятно, что здесь всё ещё рано говорить о Всеобщей форме
как о некоем «абсолютном Агенте действия», проводя полную параллель с
собственным сознанием. Пока «Агент» – это лишь многовековой устойчивый архетип,
маячащий за внешней организацией ощущений. Но тупее его отрицания может быть
только утверждение о его «наличном существовании».
Очевидно, мы не можем что-либо сказать о собственной
мотивации этого внешнего «Агента». И даже о наличии таковой «мотивации». Ибо
его активность всегда выражена для нас опосредованно – только через состояние
представляющих его «внешних образов».
К тому же дело осложняется и тем, что на наше восприятие
внешнего образа накладываются архаичные представления о «живой и неживой
материи» и о «вещественной неодухотворённости».
Однако не всё так глухо. И если верно то, что образы нашей
собственной формы сознания – суть прошедшее время, собранное в представление
настоящего момента; и если, следуя подобию, через поэтизацию Всеобщей формы
допустить в ней наличие некой многовековой памяти, то это и будет тем самым… Следовательно, можно предположить, что тут всё
дело не в делении на «живое – неживое», а в противопоставлении времён.
Если это предположение верно, то далее несложно догадаться,
что наш миг Внимания в исследовании внешнего образа всегда движется как бы в
«прошлом» Всеобщей формы. Следовательно, потому и «ландшафт» внешней
поверхности нами осмысливается здесь уже вторично, как нечто достаточно отчуждённое
от своего неведомого нам «Автора». Настолько, что мы сами, принимая на себя функцию
исполнителя, можем «преобразовывать» внешний ландшафт в меру своей
испорченности, тем самым в буквальном смысле изменяя и извращая «чужое прошлое».
Но самое замечательное, что внешний «ландшафт» изначально узнаваем! Он
осмысливается нами отчасти и как наше собственное «забытое прошлое». Или будет
вернее сказать, как воспоминание «не о себе». Впрочем, в этом и есть суть
осмысления. И вот тут-то нам сама судьба подгоняет блестящую мысль: ничто не может быть нами воспринято, кроме
того, что уже изначально заложено в нас самих. Не то, что «понять», мы даже
заметить и ощутить не смогли бы ни ласки, ни жёсткости этого мира, ни его
самого, если бы в нашей форме сознания не было бы изначального соответствия
Всеобщей форме бытия. Подобие – вот закон, который куда круче любого
«физического» принципа…
– Так это та же самая форма, что и наша?
Не знаю… Для нас – да. Просто у нас нет и не может быть другого мерила, кроме формы собственного
сознания. Следовательно, мы вынуждены принимать «Всеобщую форму» по образу
и подобию нашей собственной. Во всяком случае, «подобие» – это единственное, на
что мы можем здесь надеяться, ибо только при этом сохраняется смысл всего… всего
нашего рассуждения… нет, просто всего нашего…
Тем не менее, плакаться поздно – мы уже здесь. А значит, по
крайней мере мы однородны Всеобщей форме.
– А если нет?
Если нет, значит, мы настолько опосредованы языком ощущения
от некой финальной причины, что полностью изолированы им от неё. Словом,
сценарий фильма «Матрица» – на всё и на всех.J Однако эту версию мы
здесь не рассматриваем.
И вот как только мы обнаруживаем для себя объединение
собственной формы с внешней, так опять непременно откуда-нибудь выскакивает занудливый
хмырь с абсолютно конкретным вопросом: дескать, мол, где во всей этой хрени «его
обычное тело»?
– Ужели вы хотите «мяса»? Вы жаждете «плоти» и «тверди»?
Коснитесь ладонью стены, что вы чувствуете, поверхность
стены или поверхность ладони? Странный вопрос? Ну, отчего же? Не такой уж и
странный…
Там, где холодная стена нагревается от соприкосновения с
горячей ладонью, и ладонь медленно остывает, отдавая своё тепло стене, я скажу
о беспрерывном пространстве единого чувственного тела. Эта «беспрерывность»
утверждается через единство общей поверхности стены и ладони.
Внешняя граница моего «внутреннего мира» – это всего лишь
внутренняя граница «внешнего мира». Поверхность принципиально одна! Двойственен
чувственный образ поверхности, разобщённый на два представления, где образ
стены, по сути, есть «обратное отражение» образа ладони. Догадываетесь, к чему
я клоню? Чувственный образ «внешнего мира» по своей форме явлен нам как бы
обратным образом того, что мы именуем «своим телом». Эти «образы присутствия»
противопоставлены здесь взаимодополнением друг к другу. Одно без другого в
ощущении не существует – одно без другого здесь просто не живёт. А потому, то, что
мы ощущаем «своим дражайшим телом», в действительности синтаксиса может быть
выражено только в качестве постоянного и устойчивого отношения обеих форм, принятого
как нечто единое целое, где непрерывная последовательность представлений являет
единое трёхмерное изображение мира, вмещающее в себя и стену, и суетную мышь в
углу под стеной, и мою ладонь на тверди стены.
А теперь просто уберём ладонь со стены. Видите? Мир не исчез,
даже стена не рухнула, и мышь не повесилась…
Даже если мы полностью «замкнёмся в себе»… даже если,
подобно героям компьютерных эффектов, мы невозмутимо зависнем над землёй, прямо
на удивлённых глазах обомлевшей мыши, один чёрт, ничто не изменится.
То, что мы принимаем «своим телом», по сути есть устойчивый
«синтаксис» языка ощущений в отношении всего ощущаемого. И, напротив, весь
возможный объём ощущаемого, подлежащий нашему вниманию, представляется здесь
«беспрерывностью» нашего «чувственного тела».
А потому в качестве вывода мы можем уже сказать, что весь
фокус телесного обособления «лежит на поверхности», т.е. буквально, в том
смысле, что чувственная поверхность – обоюдосторонняя. Замыкая собою весь объём «ощущений» в качестве внутреннего, эта же
самая поверхность тем же самым заключает собою всё разомкнутое «ощущаемое» в
качестве внешнего. Таким образом, любое одиночное событие удваивается чувственной поверхностью, разделяясь на
«внешнее» и «внутреннее» переживание. И в этом разделении – причина всякого
нашего познания, но исток всех наших иллюзий!
И главная наша иллюзия в противопоставлении «синтаксиса»
ощущения в качестве «моего физического тела» опричь всему «ощущаемому внешней
средой». Иначе говоря, – в полном отождествлении «себя» со своим «физическим
телом». Пустая видимость. Ибо наше долевое участие в организации синтаксиса
ничтожно по отношению к организующей воле Всеобщей формы. (Моё «тело» не такое
уж и «моё»). Так, дарованное тело пытается прогнуть «мою» волю под свои потребности,
изнуряя её инертностью и болью, желаниями и страхами. И лишь в ежечасной борьбе
духу удаётся подчинить работу животного синтаксиса своим целям и задачам.
Собственно, «моё тело» – это самое крайнее ограничение, навязываемое сознанию
Всеобщей формой. Его преодоление заключается в ответной попытке сознания прорваться
через индивидуальную обособленность для присвоения всей полноты Всеобщей формы.
Тем не менее «бытовое» соответствие между формой сознания и синтаксисом ощущения
неоспоримо: так, «моя» воля имеет своим продолжением изменение «поверхности»…
И вот он, вопрос вопросов: Почему?
Исключая все противоестественные гипотезы, исходящие в
посыле из двух или более причин, видим только два варианта: либо «поверхность» – это «эксклюзивный» продукт
нашего собственного сознания. (Всё –
иллюзия, и «дело с концами»). Либо наше
сознание – неотъемлемая часть Всеобщей формы.
Однако в первом случае для оправдания выдвинутого
предположения потребуется такое «громадьё» дополнительных внешних условий, что
вероятность этой версии с грохотом катится к нулю.
Следовательно, вся вероятность «автоматически» зачисляется в
пользу второго предположения. Тем более, что в этом случае требуется всего лишь
одно дополнительное условие, которое, кстати, мы уже оговаривали. Это
«однородность» форм. Попросту говоря, если мы не признаем Всеобщую форму взаимосвязи
формой Сознания, то тем самым не признаем и своё собственное – маленькое, нескладное,
но такое родное. Словом, мы оказались не в том положении, чтобы выкобениваться
– себе дороже встанет.
5. «… А напоследок я скажу…»
По сути, досужие рассуждения привели к следующему
представлению, которое осталось только тезисно обозначить в подведении итога.
Исходя из предположения, что за языковыми значениями не
имеющими для нас собственного выражения, может вообще ничего не быть, кроме умозрительной
абстракции, я усомнился в их необходимости. Первым делом мы сняли с этого мира
категоричные ограничения в качестве «физического времени» и «физического пространства»,
просто переиначив смысл этих значений.
Изначально не «время» и «пространство», но
последовательность и одномоментность восприятия составляют в нас трёхмерную
форму нашего сознания. (Под словом
«форма» я везде имею в виду совокупность устойчивых взаимосвязей).
Содержанием формы во всех случаях выступает момент Внимания.
Причём последовательность моментов Внимания разворачивает содержание в качестве
того, что мы называем «временем». Тогда как уже некоторое «прошедшее время»,
заключённое в один-единственный момент Внимания, выглядит для нас
«представлением» настоящего момента. И наконец, последовательность моментов
Внимания, каждый из которых содержит в себе «представление», через нескончаемую
череду повторений во «времени», определяет для нас весь объём «пространства».
Таким образом, всякое «представление» во внутреннем
созерцании отделяет восприятие прошлого от мыслимого будущего. Во внешнем –
отделяет «моё» прошлое от прошлого «внешнего мира», в котором одновременно
предвкушается и «моё будущее».
Но здесь мы уже переходим к объединению собственной формы
сознания с единой Всеобщей формой мира сего. Там, где в каждый момент Внимания
«представление» формируется «моим» сознанием в соответствии с той
формулировкой, которая уже заложена в предмете этого «диалога» со Всеобщим.
Причём «предмет» диалога во всех случаях один и тот же – «поверхность»,
отсекающая в настоящем моменте «мою» форму сознания от Всеобщей формы. Но поскольку
предстоять сознанию «извне» может только нечто однородное ему, постольку верно
предположить, что наша форма сознания – частный случай Всеобщей формы всего
сущего. А предметная «поверхность», как содержимое нашего внимания имеет единую
с ним природу.
И уже далее, следуя указанному условию «однородности» мы
просто-напросто полностью исключаем из рассмотрения всё «инородное» нашему
сознанию, а именно, внешнюю данность – «материю». И тем самым обнуляем вводные
всей многовековой механистической культуры, основанной на этом допущении. Но главное:
мы снимаем проклятие тысячелетней несовместимости между «природой сознания» и
«природой всякой вещи».
Делая так, мы обнаруживаем, что ровным счётом ничего не
потеряли – весь спектр ощущений, присущий нашему сознанию, остаётся неизменным.
Вместе с тем «ощущения» видятся теперь непосредственным «языком» взаимосвязи
между формами: ограничение, накладываемое «извне» на выражения нашего сознания
«вовне» – собственно и есть «ощущение». А всякая ограничивающая «поверхность» –
суть ощущение «моего» соприсутствия во Всеобщей форме взаимосвязи. Но предметная «поверхность», ограничивающая
выражение «моего» сознания на Всеобщее, с другой стороны и в равной степени
ограничивает воздействие Всеобщей формы на обособленность «моего сознания».
Предметная «поверхность» – обоюдосторонняя! Равно двойственно для нас и
представление этой поверхности.
Так, с внешней стороны представлено многообразие великой
Всеобщей формы, осуществлённое языком ощущения. Тогда как внутренняя сторона
поверхности представляет собой сам синтаксис языка ощущения – то, что
чувственно воспринимается нами как «моё» тело. Устойчивость в представлении
«внешних» взаимосвязей напрямую связана с устойчивостью моего «внутреннего»
синтаксиса. Вместе с тем ясно, что из всего возможного разнообразия в
представлении Всеобщей формы наше сознание способно прочитать только то, что
допускается этим синтаксисом. Проще говоря, как выглядит вселенная, зависит оттого,
«из какого тела» мы на неё смотрим». J
Не мы хозяева телу своему, ибо мы не организуем синтаксис
ощущения. Он достаётся нам «данностью». Но синтаксисом, очевидно, владеет тот, для кого предметная поверхность
этого мира содержится в собственном представлении формы сознания в качестве
«внутреннего образа». Не важно, как по итогу мы означим Всеобщую форму
взаимосвязи. Важно лишь то, что в своих рассуждениях мы вышли к самодостаточному
миру безраздельного Духа.
Так, подогнав окружающую действительность под логику наших
досужих рассуждений, мы находим эту самую действительность осчастливленной. Ибо
теперь она, от носа до хвоста, полностью однородна нашему сознанию. Мы избавили
её от химерной разноплановости довлеющей парадигмы. И сейчас, глядя со дна
Марианской впадины на звёздное небо, мы видим во всём окружении только
бесчисленное разнообразие Всеобщей формы. Нет, точнее сказать, единый Дух,
отражающийся в бесконечном многообразии языковых форм.
Вот и всё.
Кстати, ни разу не утверждаю, что система символов, принятая мной для
построения синтаксиса, является единственно возможной. Можете предложить
другую, более простую и стройную, – стройте на здоровье свой собственный мир.
Не можете – живите в моём или довольствуйтесь горемычьем своей ветхой
парадигмы. Не можете, но судите – идите с миром… А в остальном – здоровья и
благополучия!
31.12.2018г.
А. Стрелков
